И на этом все… Монасюк А. В. – Из хроник жизни – невероятной и многообразной - Виталий Полищук

Я промолчал. Она тоже помолчала немного и продолжала:

– Толик, я хотела попросить тебя выступить у нас в школе с твоими ребятами. Ты не думай, мы привезем вас туда и домой отвезем, все будет в порядке!

Я покачал головой.

– Не получится, Тамар! У нас – уличный репертуар, для выступления в официальных заведениях он не подходит. А у меня первые экзамены – по шоферскому делу – в конце месяца. Так что мы вообще, наверное, пока выходить петь не будем. Нет времени, Том! Я хочу медаль получить, так что, ты понимаешь… А за подарок спасибо!

Мы шли по освещенной включившимися только что фонарями Центральной, впереди и сзади нас шли редкие парочки, время было позднее, наверное, уже часов десять…

Некоторое время мы молчали. Но я чувствовал, что Тома искоса поглядывает на меня, и что-то как бы прикидывает.

– Толь! – сказал она. – Ладно, приехать к нам вы не можете. Но можно попросить тебя? Ты не проводишь меня сегодня домой?

– Тома, сейчас к вам пойдет последний автобус, и он в КСК меня ждать не будет! А пешком обратно идти семь километров…

Она вдруг остановилась, схватила мою руку своими, и мы оказались с ней лицом к лицу.

– Толя, ну, переночуешь у меня дома! Или машину попутную поймаем… Ты не беспокойся, моих родителей нет, они сегодня в ночную смену!

Я осторожно высвободил свою руку.

– Знаешь, Тома, давай откровенно! От таких игр… В общем, от этого случаются дети, ты не думаешь об этом?

Она смотрела на меня. С сожалением во взгляде.

– Толь, – как-то печально сказала она. – Я ведь узнала, про тебя и твою эту, как ее, Варежкину…

– Рукавишникову, – поправил ее я.

– Ну, да, Рукавишникову. Ну, она же девчонка, а ты ведь рыцарь, я тебя сразу поняла… К ней ведь ты не прикоснешься… Поедем, а? Ну, Толь! Ты мне еще на январской конференции так понравился! Почему не подошел?

Я промолчал.

Слева показалась пустая скамейка, прямо под фонарем. Наверное, поэтому и пустая, подумал я.

– Пойдем, сядем? – предложил я. Я не хотел обижать ее, эту девушку, потому что понял – ее кто-то уже обидел… По интонациям было слышно, да и на мою реплику о детях она не отреагировала…

Мы сели, я накинул ей пиджак на плечи, и она положила мне голову на плечо. Пошевелилась, устраиваясь поудобнее.

– Тома, я не могу! Ну, прости меня, я правда не могу…

Она, не поднимая с плеча головы, повернулась лицом к мне, и теперь смотрела на меня снизу, как бы исподлобья.

– Рыцарь, я же говорю! Повезло твоей Варежкиной.. А вот со мной в Москве, на последних сборах, совсем не по-рыцарски поступили…

Он вдруг рывком выпрямилась и схватив меня за локти обеими руками, заговорила быстро, взахлеб:

– Толя, а поехали после школы вместе в Москву, а? У меня там родственники, устроят тебя в МГУ, на любой факультет! А меня приглашают в МИФК, и кандидатом в сборную России! Поехали, Толь! Будем вместе, я спортом серьезно займусь, ты будешь песни свои петь! Поехали, а, Толь?

Она смотрела мне в глаза с такой надеждой, она так хотела, чтобы чудо с л у ч и л о с ь… У меня сердце сжалось от жалости к этой незаурядной и сильной и – надломленной, девочке, но что я мог поделать – солгать? И наплевать на собственную судьбу? Во второй раз оставить несчастной Рукавишникову?

Я аккуратно освободил руки.

– Нет, Тамара, прости. И потом – почему я? Ну что, за тобой парни не бегают, что ли?

Она улыбнулась как-то устало и снова, поправив пиджак, положила голову мне на плечо.

– Какие там парни, Толя! Мальчишки! А вот в тебе чувствуется что-то такое… Я бы с тобой, Толь, куда угодно… Знаешь, это как в сказках говорится – хоть на край света…

Я молчал. Каким-то образом она смогла угадать во мне взрослого опытного мужчину, на которого ей, обиженной и разуверившейся, хотелось переложить свои проблемы, прислониться к его плечу, укрыться от жизненной несправедливости за его спиной, чтобы оттаять, прийти в себя…

А она, не поднимая головы, вдруг спросила меня:

– Толь! Очень любишь свою девушку?

На какой-то миг я растерялся. Но что-то вдруг сказало мне, что с Тамарой нужно по-прежнему быть откровенным и честным. Чтобы хоть как-то загладить вину за всех мужиков перед этой такой красивой, молоденькой и – уже обиженной мужчинами девочкой.

– Очень! Том, она моя судьба…

– Да? Жалко… Мне почему-то показалось, что твоею судьбой могу стать я. А что ты мог бы быть моей судьбой, я почему-то уверена…

Нужно было как-то ободрить ее, и я, глядя на раскачивающуюся почти перед нашими лицами ветку с молоденькими листочками, сказал:

– Том! Видишь листики?

– Угу. И что?

– Молоденькие, гибкие, летом станут жесткими, а осенью засохнут и опадут. А потом придет опять весна…

– Ты это у чему?

– Да к тому, что тебе плохо, потому что вокруг весна, а у тебя на душе – осень. Умерли листики… Только ведь зима обязательно пройдет – и снова расцветет все…

Она выпрямилась, как-то очень по-взрослому улыбнулась и сказала:

– Умеешь девушкам зубы заговаривать. А прямо сказать не хочешь – не пойду я с тобой, и все тут! Иди, мол, вон на автобус… Рыцарь!…

Она встала, сняла с плеч пиджак и, подавая его мне, сказал:

– Ладно, пошли! Хоть до автобуса-то проводишь?

Я проводил ее и оставил у освещенного автобуса, почти полностью заполненного ребятами, приехавшими вместе с Тамарой послушать нас. И пошел по Гаражной, мимо автовокзала, домой.

Но напротив здания райотдела милиции из темноты мне навстречу выступила фигура Рукавишниковой. За ней мелькали светлые пятна, и я краешком зрения успел увидеть и понять – вся моя команда там! И все друзья!

– Варь! – сказал я. – Ты куда подевалась? Я тебя…

И тут я увидел ее лицо и понял – нормального диалога не будет…

– Ты… ты с ней… обнявшись…

Она шагнула ко мне и вдруг застыла, вдохнув в себя воздух.

– Монасюк! Какой же ты… Опять эти духи, вот ты значит с кем…

Она размахнулась и влепила мне пощечину! А я не успел среагировать, каратист хренов! Но тут она размахнулась во второй раз, и теперь я поймал ее за руку, и какая-то жуткая волна бешенства накатила на меня вдруг, и я, наверное, ударил бы ее в ответ, если бы не Миута и девчонки.

Он выскочил из темноты и встал между нами, оттеснив Рукавишникову в сторону и крикнув девчонкам:

– Уводите его, на фиг, что смотрите? Быстрее уводите, блин!

Меня ухватили со всех сторон наши девчонки, Надька и Нелька. Они что-то говорили и тащили меня, но я успел увидеть, что на крыльцо милиции выходят милиционеры, Валерка ведет к автовокзалу Варвару, приговаривая: «Давай, давай, Рукавишникова, пошли в автобус», а из дверей автобуса выпрыгивают ребята из КСК, и Тамарка Грунская чуть ли не бежит в нашу сторону…

Последнее, что я увидел, когда в сопровождении девочек сворачивал уже на свою улицу Кучеровых к дому, это что-то объясняющую Варваре Грунскую и Миута, стоявшего с ними и тоже что-то говорившего, размахивая руками.

Порадовал свою девушку, блин!

Как рассказал мне позднее Миут, когда мы сидели на скамейке под фонарем с Грунской, и она приобняла меня и положила голову мне на плечо, Рукавишникова, в свою очередь искавшая меня, чуть не наткнулась на нас.

Ей хватило одного взгляда, и она тут же решила все выяснить до конца. И вместе с Миутом и девочками ждала меня на углу Кучеровых и Гаражной. Но почувствовав запах духов, буквально взбесилась.

И хотя Грунская пыталась ей объяснить, что она лишь уговаривала меня приехать с концертом в КСК, а вот проводить ее домой я наотрез отказался, все оказалось «вотще» – Варвара закусила удила! И заявила, что знать меня больше не желает!

Кто бы сомневался…

Между тем занятия в школе постепенно сходили «на нет», мы изучали лишь экзаменационные билеты, и учебные дни становились все короче. И поэтому обычно мы были дома уже сразу после двенадцати.

Рукавишникова мне в коридоре школы больше не попадалась, может быть – она и в школу не ходила.

Ну, из-за ненависти ко мне. Чтобы не встречаться…

Именно в те дни, как никогда раньше, сказала свое слово наша школьная дружба.

И Надя, и Нелля ежедневно звонили мне, а то и прибегали. Просто так, под надуманными предлогами. Они при этом болтали беззаботно, как птички, и старались втянуть в беседу меня.

Под ногами все время болтался Миут. А девчонки теперь ежедневно приходили после занятий и требовали дать им работу по дому.

Мои милые школьные друзья-девчонки! Если бы вы знали, как в той, уже однажды прожитой жизни я часто вспоминал ваши лица, улыбки на них, и чем более я старел, тем чаще при этих воспоминаниях на глаза наворачивались слезы!

Эх, молодость! Ты светла, чиста и пронзительно душевна, но как же быстро ты проходишь! И сменяет тебя чаще всего не радость жизни, а сухой шелковистый пепел прожигаемых зря лет…